То, к чему труднее всего привыкнуть -
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.


Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, поxоже, дело мое табак.


Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки – но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо
С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии – как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.


Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

Море волнуется раз

море опять не спит

на дне твоих чудных глаз алый закат горит 

и не дает уснуть 

хотя я давно устал.

спой мне о чем-нибудь-

что море сильнее скал

что чайки найдут покой

что мы обретем приют

что и для нас с тобой из тысяч земных кают 

выберется одна - белая как туман.

море волнуется два.

маленький капитан, ты продолжаешь петь 

о птицах большой земли

о том, что познавшие смерть тонущие корабли 

смело идут ко дну, словно обратно в порт.

я ведал на что иду, когда тебя брал на борт.

с тобою позвал беду - но был несказанно рад.

в соленом моем аду прижился неспешный ад 

твоих осторожных слов, холодных, но легких рук.

и , кажется, я готов порвать этот чертов круг

и плыть с тобой на рассвет, оставив кому-нибудь свой трезубец, и тусклый свет

пускай освещает путь.

море волнуется три - я вижу вдали причал.

море мое,

замри.

я так от тебя устал.

И если ты самый несносный ужас,
Явившейся вдруг на моем пути,
Меня не пугает ни тьма, ни стужа,
Я буду с тобой до конца идти.

И если ты самый кошмарный, жуткий,
Из призрачных снов, что тревожат дух.
Я глаз не открою ни на минутку,
И буду шептать твоё имя вслух.

И если ты тот, кто меня погубит,
Наполнит отчаяньем и тоской.
Возьму твою руку.
И будь, что будет.
Я вечность меняю на день с тобой.

Знаешь, Мэри,
в моей голове
звери.
Они бы тебя
съели,
если бы я разрешил.

Но я их гоню из прерий,
на ключ закрываю двери.
Сидят на цепях звери,
на ржавых цепях души.

А звери мои
ночью,
рвут кожу и плоть
в клочья.
И каждый их клык заточен.
Играют на струнах жил.

Но
все-таки,
между прочим,
/пусть я и
обес
точен/,
ты вся,
до ресниц и точек -
причина того, что я жив.

Беги от меня, Мэри,
/прижмись же ко мне теснее/.
Спасайся скорей, Мэри,
/ничто тебя не спасет/.

Коснувшись тебя, Мэри,
попробовав раз,
звери,
живущие в моем теле,
хотят еще и еще.

Ты знаешь, Мэри,
есть истина в вине и теле,
религии и постели.
Но я отыскал в тебе.

И пусть сегодня
другой одеяло грею,
но спят мои злые звери,
тебя видя в каждом сне.

Поверь,
я больше не буду зрителем,
скрываясь в своей обители,
до самых последних дней.
Я прилечу с Юпитера,
в квартиру твою в Питере.

Мэри,
стань укротительницей
моих
диких
зверей.

Мальчик кричит "Волки!". 
Люди с вилами - тут как тут.
Лес безмятежен и тих. На опушке - 
растрепанный сена стог.
Пятна заката на древних соснах. 
Танцующий полукруг
Неприрученной луны восходит. 
Поет охотничий рог.


Мальчик кричит "Волки!". 
Люди приходят. Мечи звенят.
Тихое озеро внемлет им, 
в звоне признавшее звук молитв.Кто-то стоит недвижимо. 
Лес ощущает пристальный взгляд
И замолкает, боясь показать, 
что он по-прежнему жив.

Мальчик кричит "Волки!". 
Чиркают спички. Люди не спят.
Сотнями факелов к лесу стремится
святой багровый огонь.
Лес сжимается в точку. 
На соснах танцуют блики огня.
Мальчик сидит в лесу, 
и волки 
лижут его ладонь.

с днём победы?

Я прошел войну. Даже две войны. 
В сорок втором году потерял батю. 
Был в плену. Лишился детей, жены. 
Вымаливал прощение у страны, 
сражался в пятом полуживом штрафбате. 

Горел, и подрывался. И голодали. 
Войну закончил в танке, прошёл ад. 
Я верил, я старался. Мне даже дали 
четыре нетускнеющие медали 
за восемь мертвых и девять живых солдат.

Сейчас обитаю в полупустой квартире. 
Девяносто. И медали пришлось продать. 
От них белеют пятнышки на мундире.

Не верю, но... Молюсь Ему. По псалтири. 
В отрочестве её подарила мать. 

Говорю: "Послушай, Боже, пошли мессию. 
хотя бы к нам, пожалуйста, за Урал. 
Или дай мне полную амнезию - 
а то смотрю на Германию, на Россию, 
и сомневаюсь, кто тогда проиграл.

Есть по прежнему нечего. Мне так точно. 
Холодно. Километры очередей. 
Молодые не видят, - а все ничерта непрочно, 
можно, конечно, можно и превозмочь, но... 
Ради чего я убивал людей?"

Вчера уступили место. Мои, не эти. 
Такие же старики. 
Небеса внемлют? 
Плакал.

Для чего же я был на свете? 
Я изменил хоть что-то?! 
Прошу, ответьте! 
Узнаю - и спокойно пойду в землю. 

Сонная, голосила: "Все карты биты!",
макияж - а-ля натюрель - 
растекался, как клоунский грим.
И я всё себе думал: "Дура она набитая".
И хотел к другим.

Нет, конечно, она многое для нас сделала,
старалась поддерживать кое-какой уют,
но по ночам становилась не по-хорошему белая
и кричала: "Они придут!".

А однажды взглянула в глаза мне
и совершенно спокойно
(будто не так уж и сильно любя)
сказала: "Знаешь, ввиду предстоящих войн,
мне стоило бы научиться жить без тебя".

Я разозлился и дал ей такую затрещину...
Не знаю, что было обиднее: это или ответ:
"Ну какая ж ты глупая, глупая женщина!
Откуда война в стране, где солдат-то нет?".


Несколько дней я не чую ни мышц, ни суставов.
Сапоги велики, дурная моя голова.
За кого я воюю и что ж меня не оставят
те ее слова? 

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной,

как динамик в пустом аэропорту,

целовать на прощанье так, 

что упрямый привкус свинца во рту, 

под рубашкой деревенеть рукой, 

за которую я берусь, где-то у плеча, 

смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, 

отверстие для ключа...

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача?
Полоса отчуждения ширится, как гангрена, 
и лижет ступни - остерегись. 
В каждом баре, где мы – орёт через час сирена, 
и пол похрустывает от гильз.
Что ни фраза, то пулемётным речитативом, 
и что ни пауза, то болото или овраг. 

Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым? 

Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, 
ты умел еще улыбаться и подпевать. 
Я же и так спустя полчаса уеду, 
а ты останешься мять запястья и допивать. 
Я же и так умею справляться с болью, 
хоть и приходится пореветь, к своему стыду. 

С кем ты воюешь, мальчик мой? 
Не с собой ли?
Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту?

Френсису несколько лет за двадцать, 
он симпатичен и вечно пьян. 
Любит с иголочки одеваться, 
жаждет уехать за океан. 
Френсис не знает ни в чем границы: 
девочки, покер и алкоголь…

Френсис оказывается в больнице: 
недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, 
меряет пульс на запястье руки, 
слушает легкие, сердце тоже, 
смотрит на ногти и на белки. 
Доктор вздыхает: «Какая жалость!». 
Френсису ясно, он не дурак, 
в общем, недолго ему осталось – 
там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. 
Если на море – возможно, шесть. 
Скоро придется ему от боли 
что-нибудь вкалывать или есть. 
Френсис кивает, берет бумажку 
с мелко расписанною бедой. 
Доктор за дверью вздыхает тяжко – 
жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. 
Лишь заплатив за визит врачу, 
Френсис с улыбкой приходит к маме: 
«Мама, я мир увидать хочу. 
Лоск городской надоел мне слишком, 
мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… 
Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой 
о путешествиях я мечтал».

Мама седая, вздохнув украдкой, 
смотрит на Френсиса сквозь лорнет: 
«Милый, конечно же, все в порядке, 
ну, поезжай, почему бы нет! 
Я ежедневно молиться буду, 
Френсис, сынок ненаглядный мой, 
не забывай мне писать оттуда, 
и возвращайся скорей домой».

Дав обещание старой маме 
письма писать много-много лет, 
Френсис берет саквояж с вещами 
и на корабль берёт билет. 

Матушка пусть не узнает горя, 
думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, 
над головой пелена дождя.

За океаном – навеки лето. 
Чтоб избежать суеты мирской, 
Френсис себе дом снимает где-то, 
где шум прибоя и бриз морской. 
Вот, вытирая виски от влаги, 
сев на веранде за стол-бюро, 
он достает чистый лист бумаги, 
также чернильницу и перо. 
Приступы боли скрутили снова. 
Ночью, видать, не заснет совсем. 
«Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? 
Я как обычно – доволен всем». 

Ночью от боли и впрямь не спится. 
Френсис, накинув халат, встаёт, 
снова пьет воду – и пишет письма, 
пишет на множество лет вперед. 
Про путешествия, горы, страны, 
встречи, разлуки и города, 
вкус молока, аромат шафрана… 
Просто и весело. Как всегда.

Матушка, письма читая, плачет, 
слезы по белым текут листам: 
«Френсис, родной, мой любимый мальчик, 
как хорошо, что ты счастлив там». 

Он от инъекций давно зависим, 
адская боль – покидать постель. 
Но ежедневно – по десять писем, 
десять историй на пять недель. 
Почерк неровный – от боли жуткой: 
«Мама, прости, нас трясет в пути!». 
Письма заканчивать нужно шуткой; 
«я здесь женился опять почти»!

На берегу океана волны 
ловят с текущий с небес муссон. 
Френсису больше не будет больно, 
Френсис глядит свой последний сон, 
в саван укутан, обряжен в робу… 
Пахнет сандал за его спиной. 
Местный священник читает гробу 
тихо напутствие в мир иной.

Смуглый слуга-азиат по средам, 
также по пятницам в два часа 
носит на почту конверты с бредом, 
сотни рассказов от мертвеца. 

А через год – никуда не деться, 
старость не радость, как говорят, 
мать умерла – прихватило сердце.

Годы идут. 
Много лет подряд 
письма плывут из-за океана, 
словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.

В пыльной Москве старый дом в два витражных окошка:

он был построен в какой-то там ...надцатый век.

Рядом жила ослепительно чёрная Кошка -

Кошка, которую очень любил Человек.

Нет, не друзья. Кошка просто его замечала - 

чуточку щурилась, будто смотрела на свет.

Сердце стучало...Ах, как её сердце мурчало,

если при встрече он тихо шептал ей "привет".

Нет, не друзья. Кошка просто ему позволяла

гладить себя: на колени садилась сама.

В парке однажды она с Человеком гуляла.

Он вдруг упал. А Кошка сошла вдруг с ума.

Выла сирена, соседка, неслась неотложка...

Что же такое творилось у всех в голове?

Кошка молчала. Она не была его Кошкой.
Просто так вышло, что то был - её Человек.

Кошка ждала. Не спала, не пила и не ела.
Просто ждала, пока в окнах появится свет.

Просто сидела. И даже слегка поседела.

Он ведь вернётся. И снова ей скажет "привет".

В пыльной Москве старый дом в два витражных окошка.

Минус семь жизней, и минус ещё один век.

Он улыбнулся: "Ты правда ждала меня, Кошка?"
"Кошки не ждут, глупый, милый ты мой Человек..."

Я Вас любил. Любовь ещё (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Всё разлетелось к чёрту на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски -
в который вдарить? Портила не дрожь,
но задумчивость. Чёрт! Всё не по-людски!

Я Вас любил. Так сильно, безнадёжно,
как дай Вам Бог другими - но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит - по Пармениду - дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться - "бюст" зачёркиваю - уст!

Все слова его добрые -
словно по шее водит тупым ножом.

Я никому не умею жаловаться,
потому что у меня всегда всё хорошо.
Но когда вечером пары
сидят и греют друг друга в трамвае -
я очень медленно умираю.

Алкоголики не живут без вина,
она - без тебя,
Земля - без луны,
я - без стихов.

Эта осень, я знаю наверняка,
прикончит во мне последние остатки мозгов.

Не пиши мне.
Ради всего святого, пожалуйста,
никогда больше мне не пиши:
"Этот медовый месяц/я устроился на работу/без болезней растут малыши..."

Солнце умещается в лампе,
вода - в стакане,
космос - в окне.
Открыла форточку, чуть не упала -
зато свежо.

Как мне невыносимо в этом мире
без тебя хорошо!

Как невыносимо хорошо мне!

Лет эдак двадцать назад я боялся жутко
заглянуть под кровать и увидеть кого-то ЖИВОГО.

За это время уже не одна проститутка,
выдернутая из шороха городского,
лежала на ней и травила пошлые шутки.

Сидели на мягких подушках друзья и подруги,
критикуя по пьяни теории дядюшки Фрейда,
под безумные звуки какого-то буги-вуги,
когда было плевать на то, кто из них чей-то,
и никто не знал о в тиски зажимающей скуке.

Шлюхи старыми стали, друзья подались кто куда.
Я привык проводить время в кучах ненужных отчётов,
пить крепкий кофе без сахара по утрам.
Как и все - верить в то, что я гений среди идиотов.
Верить в то, что я кукловод, если жизнь - игра.

И вот, заглянув под кровать, я увидел ЕГО.
ОН смотрел на меня взглядом брошенной грустной собаки.
Я подал ЕМУ кофе с пряником и сахарком
и вздохнул:
"Если бы знал ты, как меня за...бали
настоящие монстры.
Там - за моим окном."

Кто занес тебя в эту глушь – Гаутама, Шива?
Что за диво – вокруг и впрямь не осталось лжи.
Эти странные люди, не жаждущие наживы, –
посмотри на них, как они запредельно живы, 
как красиво, и ярко, и смело умеют жить!

Говоришь, мол, не то, что другого они пошива,
что им не было никогда, как тебе, паршиво,
ведь судьба к ним всегда была ласкова, справедлива –
это всё самооправдание, миражи.

Ты ведь даже не знаешь, какие прошлись ножи
по их душам, таким открытым, таким красивым.

Ты не знаешь пределов испытанной ими боли
(разве можно вообще измерить чужую боль?),
но одни упиваются болью, как алкоголем,
а другие ей душу распахивают, как поле,
и растят урожай, чтобы хлеб, а не только соль.

Ты же кушаешь, удивляясь, ну как так можно –
отдавать, не прося взамен. Ведь они чисты,
будто свет через них прошёл, как через таможню,
без единого грамма шлаковой наркоты.

(а чего здесь добился ты..?)

Вот они, землепашцы, весёлые садоводы,
остро чувствуют каждый день (не чета тебе),
так живут, будто почву спутали с небосводом,
их и любят, как будто и вправду они с небес.

Эти люди для всех маяки и громоотводы,
только дело тут даже не в карме/пути/судьбе.
Просто нет в них того, что лишает тебя свободы –
идиотской, безмерной зацикленности на себе.

«А сидит ли костюм?» «Хороша ли я в этом платье?»
«Нужно выглядеть сильным…» «Талантом своим блеснуть…»
«Как еще повернуться на камеру?» «Что сказать мне…» –

лишь бы только свою особенность подчеркнуть.

Так и рвёмся всё время выпендриться, как зайцы,
пришивающие хвосты, чтобы быть волчей.

А они не стремятся выделиться, казаться
кем-то большим, чем есть. И становятся больше, чем.

Кропотливо, в любви и труде созидая чудо,
верят в солнечный свет и растущие семена.
Нет в них ни самопоклоненья, ни самосуда –
если это не есть свобода, то что она?

Каждый носит своё, ни с кого не снимая мерки.
Потому и не врут, что чужого не говорят.
И не тратят огня на бессмысленные фейерверки,
оттого так волнующе-ярко всегда горят.

Я - душа молодого выскочки-самозванца,
что приходит на суд нагая, с дырой в груди:
«Нет, не надо всё снова, Господи, Господиии».
Бог даёт ей другое тело – мол, одевайся,
подбирай свои сопли и уходи.