Кто занес тебя в эту глушь – Гаутама, Шива?
Что за диво – вокруг и впрямь не осталось лжи.
Эти странные люди, не жаждущие наживы, –
посмотри на них, как они запредельно живы, 
как красиво, и ярко, и смело умеют жить!

Говоришь, мол, не то, что другого они пошива,
что им не было никогда, как тебе, паршиво,
ведь судьба к ним всегда была ласкова, справедлива –
это всё самооправдание, миражи.

Ты ведь даже не знаешь, какие прошлись ножи
по их душам, таким открытым, таким красивым.

Ты не знаешь пределов испытанной ими боли
(разве можно вообще измерить чужую боль?),
но одни упиваются болью, как алкоголем,
а другие ей душу распахивают, как поле,
и растят урожай, чтобы хлеб, а не только соль.

Ты же кушаешь, удивляясь, ну как так можно –
отдавать, не прося взамен. Ведь они чисты,
будто свет через них прошёл, как через таможню,
без единого грамма шлаковой наркоты.

(а чего здесь добился ты..?)

Вот они, землепашцы, весёлые садоводы,
остро чувствуют каждый день (не чета тебе),
так живут, будто почву спутали с небосводом,
их и любят, как будто и вправду они с небес.

Эти люди для всех маяки и громоотводы,
только дело тут даже не в карме/пути/судьбе.
Просто нет в них того, что лишает тебя свободы –
идиотской, безмерной зацикленности на себе.

«А сидит ли костюм?» «Хороша ли я в этом платье?»
«Нужно выглядеть сильным…» «Талантом своим блеснуть…»
«Как еще повернуться на камеру?» «Что сказать мне…» –

лишь бы только свою особенность подчеркнуть.

Так и рвёмся всё время выпендриться, как зайцы,
пришивающие хвосты, чтобы быть волчей.

А они не стремятся выделиться, казаться
кем-то большим, чем есть. И становятся больше, чем.

Кропотливо, в любви и труде созидая чудо,
верят в солнечный свет и растущие семена.
Нет в них ни самопоклоненья, ни самосуда –
если это не есть свобода, то что она?

Каждый носит своё, ни с кого не снимая мерки.
Потому и не врут, что чужого не говорят.
И не тратят огня на бессмысленные фейерверки,
оттого так волнующе-ярко всегда горят.

Я - душа молодого выскочки-самозванца,
что приходит на суд нагая, с дырой в груди:
«Нет, не надо всё снова, Господи, Господиии».
Бог даёт ей другое тело – мол, одевайся,
подбирай свои сопли и уходи.

Господин комиссар, я зарыл её тело в саду
возле старого вяза, направо от главной аллеи -
у корней, где дупло... Если можно, я сам не пойду -
нарисую вам план... О содеянном я сожалею.


Господин комиссар, я с ней прожил одиннадцать лет.
Начиналось красиво, как, знаете, в старом романе -
все зовут в кабаки, ну а я пригласил на балет,
и пешком возвращались, и сбились с дороги в тумане...


Поженились неделю спустя. Вместе выбрали дом.
Нет, детей у нас не было. Просто она не хотела.
Третий был ни к чему, нам с ней было уютно вдвоем,
и к тому же беременность портит красивое тело.


Да, я был с ней согласен. И, в общем, во всём остальном.
Удивительно даже, как мы подходили друг другу!
Если вам столько лет есть о чём поболтать перед сном,
значит, вы не ошиблись, когда выбирали супругу.


Я любил её. Да. И, поверьте, люблю до сих пор.
Ну, случалось повздорить порой, но ни разу серьёзно...
Почему же тогда?... Я бы выкинул этот топор,
если б знал, что... однако, когда уже знаешь, то поздно.


Я попробую вам объяснить... Был канун Рождества,
как сейчас это помню - семь вечера только пробило.
Шел на улице снег. Я рубил для камина дрова,
а она хлопотала на кухне, что, кстати, любила.


Для нее это было искусство - не просто стряпня,
никакого не надобно было мне с ней ресторана...
И чудесные запахи эти сманили меня
заглянуть к ней на кухню, хотя еще было и рано.


Она резала что-то на блюде, склонясь над столом.
Я смотрел на ее безупречную тонкую шею,
на затылок, где волосы стянуты были узлом -
и внезапно почуял безумную эту идею!


Этот, вспышкою, образ: удар - и полёт головы.
И падение мертвого тела. И кровь из обрубка...
А откуда он взялся - не знаю, поймете ли вы:
я отнюдь не садист, и в мотивах такого поступка -


ни интимных запретных фантазий, ни детских обид,
ни подавленных комплексов. Женщин я не ненавижу.
Тут, напротив, все дело в сознанье, что будет убит
тот, кого для меня нет на свете дороже и ближе.


Вы не раз, вероятно, читали подобный отчёт:
человек над обрывом понятную чувствует робость,
но чем больше боится, тем бездна сильнее влечёт,
и в итоге без всякой причины он прыгает в пропасть.


То же самое здесь. Тот же ужас при мысли одной,
что возникло такое желанье, и вот она - бездна...
В тот момент я поспешно ушел, незамечен женой,
и забыть попытался тот образ... Увы - бесполезно.


Это... это как вирус: когда он вселяется в кровь,
то его не изжить ни сужденьем рассудка, ни страхом.
Этот образ проклятый мне вновь представлялся и вновь,
и попытки изгнать наваждение кончились крахом.


Тут как с белым медведем - попробуй не думать о нём,
и из мыслей уже косолапого прочь не отправить!
Полагаю, секрет тяги к худшему в играх с огнём - 
и том, насколько легко сделать то, что уже не исправить.


Было майское утро. Кругом зеленела трава,
и жена вышла в сад прогуляться, избравши дорожку
вдоль сарая, где снова в то утро рубил я дрова,
и как раз, проходя, наклонилась поправить застёжку...


Все совпало: открытая шея, удар топора...
В то, что я это сделал, и сам я поверил не сразу.
И над телом ее просидел до другого утра,
а потом я ее закопал. Возле старого вяза.


Вот, теперь вы всё знаете. Я обо всём написал.
Это вирус. Скорее бы суд, ни к чему проволочки.


Кстати, если соседи не врут, господин комиссар,
вы ведь тоже женаты? И даже имеются дочки?

Джеффри Тейтум садится в машину ночью, 
в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья: 
эта девочка бьётся в нем, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; 
поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,
протащить в салон. Я не знаю другого средства, 
чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».

Джеффри - не слабохарактерная бабёнка, 
чтоб найти себе горе и захлебнуться в нём.
Просто у него есть жена, она ждет от него ребёнка, 
целовал в живот их перед уходом сегодня днём.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко, 
что вот хоть гори оно всё огнём.
Его даже потряхивает легонько – так, что он тянется за ремнём.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой?
скольких ты ещё приводила в дом?
скольких стоила горьких слёз им?
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, 
приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белёсым,
просто думать ты – первой, я – следующей строкой, 
просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесём,
испариться, течь за тобой рекой, 
золотистым прозрачным дном, перекатом, плёсом,
задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, 
ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом –
так, что приходится голову запрокидывать.

Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу? 
Где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу? 
Если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит.
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и всё скажу, - 
я ей всё скажу – и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе, 
ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;
он вернулся домой в глубокой уже ночи, 
он наощупь передвигается в темноте,
входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; 
Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредёт на кухню, 
и видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.
вон она родит – я с ней непременно поговорю.
я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
стоит и щурится на зарю.

Никогда меня больше не отпускай.

Я видела бездну и видела край:
я видела грязных бездомных собак

я знаю на ощупь рычащее "враг"

стояла с теми, кто обречен

к плечу плечом.

Глотала, давясь, излияния душ
(во рту после них сахарская сушь).
Своими глазами видела глушьи в ней ночевала.
Сама говорила бесстрастное "чушь", затем линчевала.

Сидящую в кухне курящую мать,
тех, кто годами не может спатьи давит сырую подушку.

Я видела (Боже, не дай тебе знать) - 
слепых, под трамвай идущих,
замерзших в сугробах зимних,
Я слышала крики больных душой -
гипертрофированно большой - и даже курила с ними.

Я падала вверх - мне казалось так,
я думала, выше - только Бог.

И вот я стою - дураком дурак,
и кажется лишним любой мой шаг,
и сделанный вдох.

Отпустишь - и я покачусь клубком,
с каждым разматываясь рывком,
придавит кто-нибудь каблукоми не заметит.

Как жаль, но меня не научали -
за тех, кого мы не приручали 
мы не в ответе.

Мне зеркало говорит: 
«Пей до дна, пей до дна! 
Твоя жизнь ещё дней полна, кругом летний гам, а не Герника.
Тебе с ней никак:
скорей технократом стал ретроград, чем ты таким, как ей надо, 
детский сад и взрослеть пора. 
Грех пытаться тень догнать, бред, как буклеты Гербалайф. 
Нет на свете примерных пар, время делать карьерный план..»
А я в ответ киваю: 
Респект за совет, братан.
Если так, то убей меня, как Дерек негра поребриком.