Сонная, голосила: "Все карты биты!",
макияж - а-ля натюрель - 
растекался, как клоунский грим.
И я всё себе думал: "Дура она набитая".
И хотел к другим.

Нет, конечно, она многое для нас сделала,
старалась поддерживать кое-какой уют,
но по ночам становилась не по-хорошему белая
и кричала: "Они придут!".

А однажды взглянула в глаза мне
и совершенно спокойно
(будто не так уж и сильно любя)
сказала: "Знаешь, ввиду предстоящих войн,
мне стоило бы научиться жить без тебя".

Я разозлился и дал ей такую затрещину...
Не знаю, что было обиднее: это или ответ:
"Ну какая ж ты глупая, глупая женщина!
Откуда война в стране, где солдат-то нет?".


Несколько дней я не чую ни мышц, ни суставов.
Сапоги велики, дурная моя голова.
За кого я воюю и что ж меня не оставят
те ее слова? 

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной,

как динамик в пустом аэропорту,

целовать на прощанье так, 

что упрямый привкус свинца во рту, 

под рубашкой деревенеть рукой, 

за которую я берусь, где-то у плеча, 

смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, 

отверстие для ключа...

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача?
Полоса отчуждения ширится, как гангрена, 
и лижет ступни - остерегись. 
В каждом баре, где мы – орёт через час сирена, 
и пол похрустывает от гильз.
Что ни фраза, то пулемётным речитативом, 
и что ни пауза, то болото или овраг. 

Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым? 

Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, 
ты умел еще улыбаться и подпевать. 
Я же и так спустя полчаса уеду, 
а ты останешься мять запястья и допивать. 
Я же и так умею справляться с болью, 
хоть и приходится пореветь, к своему стыду. 

С кем ты воюешь, мальчик мой? 
Не с собой ли?
Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту?

Френсису несколько лет за двадцать, 
он симпатичен и вечно пьян. 
Любит с иголочки одеваться, 
жаждет уехать за океан. 
Френсис не знает ни в чем границы: 
девочки, покер и алкоголь…

Френсис оказывается в больнице: 
недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, 
меряет пульс на запястье руки, 
слушает легкие, сердце тоже, 
смотрит на ногти и на белки. 
Доктор вздыхает: «Какая жалость!». 
Френсису ясно, он не дурак, 
в общем, недолго ему осталось – 
там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. 
Если на море – возможно, шесть. 
Скоро придется ему от боли 
что-нибудь вкалывать или есть. 
Френсис кивает, берет бумажку 
с мелко расписанною бедой. 
Доктор за дверью вздыхает тяжко – 
жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. 
Лишь заплатив за визит врачу, 
Френсис с улыбкой приходит к маме: 
«Мама, я мир увидать хочу. 
Лоск городской надоел мне слишком, 
мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… 
Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой 
о путешествиях я мечтал».

Мама седая, вздохнув украдкой, 
смотрит на Френсиса сквозь лорнет: 
«Милый, конечно же, все в порядке, 
ну, поезжай, почему бы нет! 
Я ежедневно молиться буду, 
Френсис, сынок ненаглядный мой, 
не забывай мне писать оттуда, 
и возвращайся скорей домой».

Дав обещание старой маме 
письма писать много-много лет, 
Френсис берет саквояж с вещами 
и на корабль берёт билет. 

Матушка пусть не узнает горя, 
думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, 
над головой пелена дождя.

За океаном – навеки лето. 
Чтоб избежать суеты мирской, 
Френсис себе дом снимает где-то, 
где шум прибоя и бриз морской. 
Вот, вытирая виски от влаги, 
сев на веранде за стол-бюро, 
он достает чистый лист бумаги, 
также чернильницу и перо. 
Приступы боли скрутили снова. 
Ночью, видать, не заснет совсем. 
«Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? 
Я как обычно – доволен всем». 

Ночью от боли и впрямь не спится. 
Френсис, накинув халат, встаёт, 
снова пьет воду – и пишет письма, 
пишет на множество лет вперед. 
Про путешествия, горы, страны, 
встречи, разлуки и города, 
вкус молока, аромат шафрана… 
Просто и весело. Как всегда.

Матушка, письма читая, плачет, 
слезы по белым текут листам: 
«Френсис, родной, мой любимый мальчик, 
как хорошо, что ты счастлив там». 

Он от инъекций давно зависим, 
адская боль – покидать постель. 
Но ежедневно – по десять писем, 
десять историй на пять недель. 
Почерк неровный – от боли жуткой: 
«Мама, прости, нас трясет в пути!». 
Письма заканчивать нужно шуткой; 
«я здесь женился опять почти»!

На берегу океана волны 
ловят с текущий с небес муссон. 
Френсису больше не будет больно, 
Френсис глядит свой последний сон, 
в саван укутан, обряжен в робу… 
Пахнет сандал за его спиной. 
Местный священник читает гробу 
тихо напутствие в мир иной.

Смуглый слуга-азиат по средам, 
также по пятницам в два часа 
носит на почту конверты с бредом, 
сотни рассказов от мертвеца. 

А через год – никуда не деться, 
старость не радость, как говорят, 
мать умерла – прихватило сердце.

Годы идут. 
Много лет подряд 
письма плывут из-за океана, 
словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.

В пыльной Москве старый дом в два витражных окошка:

он был построен в какой-то там ...надцатый век.

Рядом жила ослепительно чёрная Кошка -

Кошка, которую очень любил Человек.

Нет, не друзья. Кошка просто его замечала - 

чуточку щурилась, будто смотрела на свет.

Сердце стучало...Ах, как её сердце мурчало,

если при встрече он тихо шептал ей "привет".

Нет, не друзья. Кошка просто ему позволяла

гладить себя: на колени садилась сама.

В парке однажды она с Человеком гуляла.

Он вдруг упал. А Кошка сошла вдруг с ума.

Выла сирена, соседка, неслась неотложка...

Что же такое творилось у всех в голове?

Кошка молчала. Она не была его Кошкой.
Просто так вышло, что то был - её Человек.

Кошка ждала. Не спала, не пила и не ела.
Просто ждала, пока в окнах появится свет.

Просто сидела. И даже слегка поседела.

Он ведь вернётся. И снова ей скажет "привет".

В пыльной Москве старый дом в два витражных окошка.

Минус семь жизней, и минус ещё один век.

Он улыбнулся: "Ты правда ждала меня, Кошка?"
"Кошки не ждут, глупый, милый ты мой Человек..."

Я Вас любил. Любовь ещё (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Всё разлетелось к чёрту на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски -
в который вдарить? Портила не дрожь,
но задумчивость. Чёрт! Всё не по-людски!

Я Вас любил. Так сильно, безнадёжно,
как дай Вам Бог другими - но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит - по Пармениду - дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться - "бюст" зачёркиваю - уст!

Все слова его добрые -
словно по шее водит тупым ножом.

Я никому не умею жаловаться,
потому что у меня всегда всё хорошо.
Но когда вечером пары
сидят и греют друг друга в трамвае -
я очень медленно умираю.

Алкоголики не живут без вина,
она - без тебя,
Земля - без луны,
я - без стихов.

Эта осень, я знаю наверняка,
прикончит во мне последние остатки мозгов.

Не пиши мне.
Ради всего святого, пожалуйста,
никогда больше мне не пиши:
"Этот медовый месяц/я устроился на работу/без болезней растут малыши..."

Солнце умещается в лампе,
вода - в стакане,
космос - в окне.
Открыла форточку, чуть не упала -
зато свежо.

Как мне невыносимо в этом мире
без тебя хорошо!

Как невыносимо хорошо мне!

Лет эдак двадцать назад я боялся жутко
заглянуть под кровать и увидеть кого-то ЖИВОГО.

За это время уже не одна проститутка,
выдернутая из шороха городского,
лежала на ней и травила пошлые шутки.

Сидели на мягких подушках друзья и подруги,
критикуя по пьяни теории дядюшки Фрейда,
под безумные звуки какого-то буги-вуги,
когда было плевать на то, кто из них чей-то,
и никто не знал о в тиски зажимающей скуке.

Шлюхи старыми стали, друзья подались кто куда.
Я привык проводить время в кучах ненужных отчётов,
пить крепкий кофе без сахара по утрам.
Как и все - верить в то, что я гений среди идиотов.
Верить в то, что я кукловод, если жизнь - игра.

И вот, заглянув под кровать, я увидел ЕГО.
ОН смотрел на меня взглядом брошенной грустной собаки.
Я подал ЕМУ кофе с пряником и сахарком
и вздохнул:
"Если бы знал ты, как меня за...бали
настоящие монстры.
Там - за моим окном."